А мы, повторяю, займемся икотой.
Для того, чтобы начать ее исследование, надо,
разумеется ее вызвать: или ан зихь (термин Иммануила Канта), то
есть, вызвать ее в себе самом, или же вызвать ее в другом, но в
собственных интересах, то есть, фюр зихь. Термин Иммануила
Канта. Лучше всего, конечно, и ан зихь, и фюр зихь, а именно
вот как: два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или
зверобой, или охотничью. Пейте большими стаканами, через
полчаса по стакану, по возможности избегая всяких закусок. Если
это кому-нибудь трудно, можно позволить себе минимум закуски,
но самой неприхотливой: не очень свежий хлеб, кильку пряного
посола, кильку простого посола, кильку в томате.
А она взяла - и выпила еще сто грамм. Стоя выпила, откинув
голову, как пианистка. А выпив, все из себя выдохнула, все, что
в ней было святого - все выдохнула. А потом изогнулась, как
падла, и начала волнообразные движения бедрами - и все это с
такою пластикою, что я не мог глядеть на нее без содрогания...
Вы, конечно, спросите, вы бессовестные, спросите: "так что
же, Веничка? Она ......? Ну, что вам ответить? Ну, конечно, она
.....! Еще бы она не .....! Она мне прямо сказала: "я хочу,
чтобы ты меня властно обнял правою рукою!" Ха-ха. "Властно" и
"правою рукою"?! - а я уже так набрался, что не только властно
обнять, а хочу потрогать ее туловище - и не могу, все
промахиваюсь мимо туловища...
- Что ж! Играй крутыми боками! - подумал я, разбавив и
выпив. - играй, обольстительница! Играй, Клеопатра! Играй,
пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта! Все, что есть у
меня, все, что, может быть, есть - все швыряю сегодня на белый
алтарь Афродиты!
Так думал я. А она смеялась.
А она - подошла к столу и
выпила залпом еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а
совершенству нет предела...
...
Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у
них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне -
как бы это назвать? - "негу", что ли? - ну да, это будило во
мне негу. Но с другой стороны, ведь они зарезали Марата
перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не
следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне,
как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть, вот они
вынуждены мочиться приседая на корточки, это мне нравилось, это
наполняло меня - ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? Ну
да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, они ведь и
в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать
приседай, но зачем в ильича из нагана стрелять? И было бы
смешно после этого говорить о неге... Но я отвлекся.
Итак, каким же мне быть теперь? Быть грозным или быть
пленительным?
Венедикт Ерофеев: «Москва—Петушки»
